...Ну, собака. В метро. Отогрелась и спит, только большое ухо иногда дергается, как поплавок... Холод — это если легкомысленно бегать по улицам. А в метро очень даже весна. А через несколько месяцев на улице станут клейкими листочки и собачьи какашки. И это очень весело и очень по-русски — наступить в, так сказать, самого себя и долго трясти лапой.
       Ничего, в общем, поживем еще. Во-первых, помойки оттают. Во-вторых, можно будет пить из луж. И бегать медленно и постепенно, не боясь отморозить лапы. И все нюхать, потому что все станет пахнуть — от картофельной шкурки до болонки вон из того дома. То есть жизнь станет информационно и эмоционально насыщенной. И весенний воздух! Он чист — заводы стоят. В нем теперь разливается поэзия. Весна. Собака, торжествуя... Помойки мрачной на краю. И мальчики какие-то в штанах... А если громко и кстати залаять, то какой-нибудь умный лысоватый дядька возьмет тебя к себе, чтобы кормить, любоваться тобой, выгуливать и обеспечить тебе счастливую жизнь. Так бывает…
       
       ВАРИАЦИЯ № 1
       Сказанное — чушь. Собака ведь не знает, что такое “завтра”, не знает, что еще будет тепло. Жизнь для нее — это “сейчас”. А сейчас холодно. К тому ж у этой безродной собаки с рождения финансовый кризис. Она не знает другого состояния. Ей кажется, что рыться на помойке — это норма, а покупка видика — исключение.
       …Мой сосед-шофер любит поговорить об экономике ближе к ночи, перед второй: “Мы ж головастые, не негры какие-нибудь: заводы, нефть, золото; только рыжего надо расстрелять”.
       Нефти у нас, считай, уже нет. Нефтяники заняли 4 с лишним млрд $ у Запада под будущие поставки. (Сосед почему-то думал, что только правительство занимало и что отдавать нам только один эмвээфный долг). Но и месторождения-то маломощные. И те выкачиваем наполовину — не то оборудование (на Западе практически досуха — 98%). Но и это оборудование — импортное, а две трети его — на грани издыхания. Инвестировать никто не будет: отдачу теперь ждать только лет через десять.
       .Четыре экономических операции в стране стали сверхдоходными — банковская спекуляция, вооруженный грабеж, политика и проституция без сутенера. ...Так что, брат мой сосед, банковские мальчики в красных галстучках и девочки с розовыми вымытыми ушками жировали эти годы именно и только потому, что немытые, грязные, вонючие мужики ждали денег на рельсах. И пришел-таки конец промышленности...
       За эпоху черномырдинства инвестиции сократились в пять раз. Понимаешь ли ты это, брат мой сосед?! Под песни о модернизации, о конкурентоспособности. Сельского хозяйства больше нет. Машиностроения нет. Капстроительства почти нет. Экспорт практически — ноль (кроме газа и оружия). Удельный вес в мировой торговле — менее процента (потому что с Белоруссией торгуем). С 17 же августа 1998 года нас просто нет на экономической карте. Точнее, есть одна шестая часть суши, на которой написано: “Газ”. И еще несколько названий петитом: “оружие, металл, девушки, Курильские острова, заложники”.
       “Да чего ж, совсем мы дураки? Я лично так не считаю. Поддержим сейчас евры, объединимся против американцев всей Европой — что ж, бросят своих, что ли?” — говорит сосед, снимая с набриолиненной головы цилиндр и вынимая из-за шелковой подкладки охнарик сигареты “Пегас”... Что ж ты тупой такой, брат? Мы до Ельцина ведь жили совсем без денег: только называли “деньгами” бумажки с портретом Ленина. Гайдар — в сущности справедливо — объяснил начинающему президенту, что деньгами можно назвать что угодно — хоть даже личные носки президента. Что зарплату платят не директора, а покупатели. Что есть такой замечательный парень в Питере — Чубайс — доцент! И еще есть несколько тысяч крепких парней, которым нужно все отдать, они оплодотворят это “все” своей творческой мыслью и энергией и вернут обратно. И много еще разных экономических азов объяснил начитанный Гайдар. Но как человек творческий он подсунул и свою личную теорию, соврав президенту, что так в учебнике написано: за единицу измерения брать не, к примеру, время работы, как рикарды-марксы, не какое-нибудь там пошлое воспроизводство орудия труда, полезность и др., а пятый природный элемент — доллар. То есть главное качество лошади — не ее скорость, выносливость, возможность прокормиться самой и родить других коней, а предположение, за сколько ее можно продать где-нибудь в штате Орегон. С этого момента российская лошадь перестала быть лошадью, а стала частью финансовой системы США. Ввели формулу “товар — деньги — навар”. Но потом оценили себя по меркам Орегона, и оказалось, что формула-то проще — “товар — навар”. (Так, наверное, чувствует себя валютная проститутка, которой объявили, что теперь она дешевая дальнобойщица, хоть все орудия труда и трудовые навыки при ней.) Потом в темном валютном коридоре исчез товар. А с 17 августа и остатки навара: пирамида рухнула, из-под нее вылезла мумия фараона и сказала: “Не все у нас получилось, понимаешь. Но все у нас получится. Я вас не брошу”. Кроме этого достояния демократии, остались долги и идея “Россия — это сколько за нее заплатят”.
        Перестань же, брат мой сосед, верить, что счастье — это свойство твоей жизни. Что достаток — естественная для твоего организма вещь. Ты, сам того не зная, Гегелем придавлен. Марксом развращен. Лениным — Сталиным — Ельциным усыплен. Ты с пионерского детства уверовал в прогресс. И именно в форме благосостояния, а не в том, чтоб было время книжку почитать... Очень, брат, опасная вера. Не успеешь опомниться, как прочитаешь в газете “Окончательная Правда”, что 91–99-й годы были вторым изданием нэпа в социалистическом отечестве. Поэкспериментировали — и будет. И так-то уже логика тупика несет нас назад к закрытой экономике — отмене валюты, к искусственным фиксированным ценам, к эмиссии, привязанной просто к количеству трудящихся.
       “Все равно мы — великая держава”, — зевнув и показав свои одиннадцать неакадемических зубов, говорит представитель великой державы. И вдруг оживляется: “Слушай, так правда, что Ельцин еврей?”
       ...Ах да, про собаку в метро. О счастье. Счастье отечественной собаки именно в том, что она не знает, что до смерти пробегает костлявой и полуголодной. И не знает, что смерть ее придет скоро — ну еще год-два. А потом или ей переломит хребет машина и она поползет к бордюру умирать, или ее отловят ребята из спецмашины и экономично убьют лопатой, или она, ослабев от голода, замерзнет в мороз между гаражами. И ничего она не добьется, как бы ни верила, что она — собака, каких еще не было. Мы-то знаем, что она обычная собака, хоть бы даже и поработала какое-то время собакой Баскервилей. Вот это и есть правда о собаке в метро.
       
       № 2
       Собака — существо, несомненно, безмозглое. Чем валяться голодной, не проще ли найти себе хор-р-рошего хозяина — доброго, щедрого, удачливого? Российский вариант демократии, то есть допуск толпы к выбору хозяина, даже поощряет это: “Все на выборы!”. Узда пленительного счастья.
       И вопрос: так ли уж глупо было бы дать избирательные права российским собакам? Потому хотя бы, что сейчас уже совсем не факт, что президенты Рыжков, Брынцалов, Зюганов или Дух Отца Гамлета были бы худшими вариантами.
       Произошла страшная, в сущности, штука — дискредитация общественного разума как такового. Да и вообще разума. Логично было бы отловить сейчас всех пинскеров-поповых-шмелевых и спросить в современном стиле: “А что, братаны очкастые, отвечаете за свой прошлый базар?”. Они, понятно, тут же объяснят, кто, где и как нарушил их заветы и законы экономики. Но мы их перебьем и строго скажем: “А вы не знали, что такое законы в России?”
       ...Зато, слава богу, почти все типы вождей перебрали. И героическая танковая харизма (Ельцин), и наш простой деревенский парень (Черномырдин), и молодое кудрявое реформаторство, и коммунистическое не кудрявое, и упасть-отжаться, и ноги в Индийском океане и др. — это посмотрели и в целом не одобрили. Была еще кинопроба — вариант толстовского Кутузова — Примаков, который, как представляется, давал событиям идти своим ходом и только что не говорил знаменитое: “Будут еще они у меня конину жрать!” (про французов).
       Словом, я предлагаю дать собакам избирательное право и закладывать в урны непосредственно политиков. А сам попробую найти хорошенькую неполитическую блондинку и основать с ней партию ДНК, став первым и по возможности несменяемым членом. Чего и всем желаю.
       
       № 3
       Собака пошла на тепло, прошмыгнула куда-то — сама не зная куда, низко опустилась и попала в апофеоз цивилизации — в вагон метро. Он куда-то едет. Ее сфотографировали. О ней поговорили в прессе. Это льстит. Это приобщает. Это свобода. Но потом захочется жрать. А нету. А хоть погадить? Тоже нельзя. Она побежит искать собственное прошлое, которое теперь представляется почти счастьем. Указателем дороги ей послужат пинки милиционеров. Она выскочит на холод в неизвестном районе, где все чужое, где помойки другие. И не сообразит, что уже ни-ко-гда не вернуться ей назад в знакомый пейзаж, в щенячий возраст, когда была уверена, что весь мир с любовью смотрит на тебя. Напротив — мир теперь смотрит на тебя с опаской и с жалостливой брезгливостью. И собака вспомнит кальдероновское “Жизнь есть сон” и поймет, что за все нужно платить — за радость слез, за горечь поцелуев, за поездку в метро, за счастливый энтузиазм во время революции, которую принято называть “перестройка”, за тот огонек из нового мира аргументов и фактов. За то, что она — такая собака и не может быть другой.
       Один из мифов — что люди затосковали по социализму. Да не тоскуют они по нему. Ни распоследняя глупая старуха. Ни сталинисты. Ни так называемые коммунисты. Просто мы за этот век здорово запутались в терминах. Тот же философ Зюганов, имей он мужество действительно быть философом, объяснил бы, что люди затосковали по культуре. То есть по созданному упорядоченному пространству, которое позволяет чувствовать себя человеком. Где в известном смысле отсутствует свобода выбора, то есть царит ясная крепкая мораль. Одиссей через десять лет мотаний среди сирен, циклопов и идиотов не к старушке-жене рвался, а к возможности сказать однажды деланно небрежным тоном, лежа с газетой на диване: “Седня деревянного коня сдали, новую модель. Мне грамоту дали. Почетную. Лучше б деньгами — на книжку бы еще сотню положили. С ребятами выпили. Ахилл приемы показывал — ка-ак дал пяткой: доске ничего, а он орет — больно. Пятка, говорит, слабое место у меня. Голова у него слабое место”.
       Народ ломается внутренне, ориентируясь теперь на то, что нравится, а не на то, до чего еще нужно дорасти. В определенном смысле большевизм был царством интеллигентности. Раньше дешевая свобода любить то, что хочется, выражалась в массовом почитании Шилова, Глазунова, Васильева и бойкого сынишки Рериха, а теперь как будто все девочки и мальчики из училищ и техникумов вдруг хлынули на улицы, заняли почту, телеграф, издательства, Кремль, Останкино и провозгласили царство дурного вкуса и низкопробных — что бы там ни говорили — жизненных целей. И вдруг оказалось, что истинный вкус великого народа — опровергните-ка цифры — видеопорнуха, “Спидинфо” и журналы из жизни манекенщиц и прочих б... обоего пола. Спрос определил предложение: предложение оказалось нецензурным.
       В этой системе только и может существовать депутат Илюхин, а умный журналист М. Леонтьев публично восхищаться Пиночетом — редкой сволочью, если посмотреть с точки зрения убитых, изнасилованных, униженных плюс той трети населения, которая покинула страну. И впору вводить в газетах рубрику “Если бы Гитлером был я”.
       ...Осталось только понять соотношения: любое государство — это бред? Или становление демократии в России — бред? Или Россия — миф, чтобы легче было, а мы — просто отдельные унылые ребята, говорящие на одном языке, но все равно непонятно?
       
       № 4
       Собаке не смешно, когда она трясет лапой, наступив во что-то непотребное. И у нее нет чувства юмора, т.е. чувства парадокса. В этом смысле она близка к директорскому корпусу, коммунистам, милиционерам, уголовникам и пенсионерам с плакатами. Т.е. к тем, кто ощущает себя государственниками и авторитетами. У собаки нет суровой школы интеллигентского студенческого стеба, убивающего любой пафос на корню и заставляющего видеть все концы палки: не только тот, которым тебя бьют по голове, но и другой — за который держится какая-то смешная рожа. И потому Шендерович не может быть назначен министром культуры, а Искандер не поедет в Москву спецпоездом из Владивостока.

       Игорь ДОМНИКОВ
       "Новая Газета" №23 02.04.01