Вот картина жирафьей любви. Она совершенно стандартна. Точно так же будет и у Самсона, хоть бы он был сто раз оригинальной творческой личностью. Никуда не деться от своей природы.
        Никогда девушка-жирафа не станет гоняться за самцом. Лучше смерть! Просто она — чисто случайно — будет то и дело оказывается перед его носом. Она как-то особенно интересуется в эти дни пейзажем, часто поднимает голову, озабоченно рассматривает горизонт; только одна его часть — а именно та, которая находится за спиной молодого человека, ее абсолютно не интересует. Молодой же человек жрет траву из корзинки, валяет дурака, объедая ветки, которые ему суют приматские дети сквозь решетку. Но вдруг, в сотый раз взглянув на поглощенную пейзажем девушку, он замирает и перестает жевать. Смотрит на нее долго, тупо, в упор. В этот момент девушка задумчиво и не спеша уходит. Жираф провожает ее взглядом, возвращает голову к корзинке, медленно, как бы отгоняя от себя какую-то мысль, жует. Все больше увлекается процессом. Наконец, как положено мужчине, весь отдается главному делу своей жизни — поеданию флоры. Девушка останавливается. Она что-то вспомнила. Она возвращается на исходную точку перед носом молодого человека и вновь пристально всматривается вдаль. Когда же он вновь тупо уставится на нее и перестанет жевать, она, ах, воздушная, улетает в другой конец вольеры. И пренебрежительно поворачивается к нашему парнишке служебной частью тела — красивой, конечно, частью, похожей на плотно обтянутое коричневым бархатом полушарие, но все- таки — и теперь всем нам уже совершенно ясно — плевала она на данного самца, ей совсем неинтересны даже мысли о браке. Она прекрасно проживет без этих глупостей.
        Наш жираф долго и тупо смотрит ей вслед, но потом взор его яснеет, он как бы берет себя в руки, сглатывает слюну, решительно подходит к девушке и вдруг лижет ее под хвостом. Дрожь возмущения пробегает по девичьей бархатной шкурке; она, гордая, не оглядываясь, делает несколько шагов вперед. Он же озабоченно шлепает губами, оценивая вкус и дозрелость дамы (животные все-таки). И только тут мы воочию убеждаемся, что перед нами настоящий мужчина (75 см). Он догоняет даму, решительно встает на дыбы и обнимает ее сзади. У девушки лицо становится страдальческим: «Я, конечно, уступлю, но ведь не это главное». Но, заметим, женское терпение в этих случаях беспредельно. (Справедливости ради: жираф как самец — интеллигентен и умерен. Лев, к примеру, может два дня не жрать и каждый день по 40 — 50 раз делать дело. Чаще с двумя. Тот же кенгуру, если, так сказать, прилепится, то уж на 2 часа; отдохнув же, опять рвется в бой — только его уже не пускают. А жираф существо тонкое, нервное, похожее на самца примата: лучше меньше, да лучше.)
       Вот так примитивно, по единой схеме — у всех жирафов. Тысячи лет одно и то же. Мы — сапиенсы — далеко ушли, делаем ракеты и ваучеры. Но только, описывая жирафью любовь, меня не оставляло ощущение, что я пересказываю сюжет лермонтовского «Героя нашего времени». И вопрос: чем отличаются любови Эйнштейна и Самсона? (Позже опишу, как строятся у них отношения «главный — подчиненный», и вам покажется, что речь вообще про вашу контору.) _Но конечно же это ложная похожесть. Ничего общего. Это так же очевидно, как то, что у нас — глаза, а у каракатиц хотя и абсолютно такое же приспособление, но всего лишь «зрительный орган». Свинья имеет очень близкую к нам анатомию: даже загорает, нервничает, получает гастрит и болеет ангиной так же, но это, разумеется, другие гастрит, ангина и загар. Потому что, подозреваю, при поедании жареных свиных ребрышек здоровее не учитывать свинскую душу, а то некрасиво получается. (Это отдельный вопрос, что подавляющее большинство приматов, в том числе продвинутых — таких, как долгожители Л.Толстой и Шоу, лорд Маккартни и т.д., мясо совсем не едят.)
       
       Что, собственно, видит жираф Самсон изо дня в день, что он знает о жизни?
        Каждый день прямо у себя под носом он видит уродливые плоские морды больших и маленьких приматов, их странные круглые головы без рогов, вечно оскаленные (мы-то знаем, что это улыбки). Слава Богу, всех их от Самсона упрятали за решетку. Но они то и дело пытаются залезть по решетке наверх. Особенно маленькие. Это, впрочем, публика безобидная: в своих пестрых шкурках, коротконогая и шумная, она каждый день к полудню начинает вдруг течь мимо, как ручей. К вечеру иссякает, и Самсон теперь видит только макушки (знак покорности) служителей в синих шкурках (жираф различает четыре цвета).
        С темнотой приматы исчезают. Остается избранное мохнатое общество. Оно рычит, пыхтит и ухает, когда Самсон ложится спать (жирафы не обязательно делают это стоя, как принято думать. Часто они укладываются на пол, положив башку себе на круп). Эти же звуки встречают заспанного жирафа рано утром. И если мы хотим заглянуть в жирафью душу, не обойтись без описания соседей.
       
       По порядку видения. Две вещи (кроме самсоновой башки) вызывающе торчат над западной половиной зоопарка — шест с толстым енотом на верхушке и церетелевская скульптура.
        Вряд ли Самсон интересуется енотами как таковыми. Но, полагаю, он с тревогой отмечает круглое, мохнатое и полосатое на дереве, похожее на здоровенную пчелу. Она чего-то высматривает сутками. И если это пчела, то любит ли она жирафов? А если любит, то в каком смысле?
        Но на шесте всего лишь енот — американская зверюшка, которую развезли сейчас по всем материкам (у нас поселили на Кавказе, к примеру). У енотов не все в порядке в семье. Во-первых, очень уж маленькая (в отряде «хищные», только «гиеновые» меньше «енотовых». К слову, наша амурская енотовидная собака, известная склонностью к длительным пешим походам, например, до Польши и обратно, не имеет отношения к енотам). Но даже это крошечное семейство пытались недавно сократить: бельгийцы заявили, что панда, бамбуковый медведь (медведем его называют только из большого уважения к китайцам), — не енот, а переходное между кошкой и медведем. Но бельгийцев опровергли, и панда пока что остался полновесным енотом.
        Хуже другое. Еноты ведь действительно полощут в воде все, что едят (а едят все, что движется или зеленеет). Зачем полощут — до сих пор неизвестно, тем более что если нет воды, все равно едят. Но скверно, что еноты и своих детей полощут, часто — до полного утопления. В нашем зоопарке такого не допускают; московские маленькие еноты, может, на взгляд родителей, и грязноваты, зато здоровенькие. Но проблему-то не замолчишь: все соседи знают, что у енотов не все в порядке, что, выражаясь по-английски, в их шкафу есть свои скелеты, пусть и хорошо прополосканные.
       Одно из сильнейших зрелищ, которое регулярно наблюдает Самсон, — спуск этой мохнатой пчелы попой кверху с дикой высоты по отполированному дереву. Это бывает ко времени кормежки, енот боится, что самое вкусное съедят (а еще ведь прополоскать нужно!), поэтому торопится.
        Я, между прочим, мог бы разоблачить енота, спуском которого ежедневно восхищаются сотни гостей зоопарка. Все это, между нами, шарлатанство, ложная опасность. Утверждаю, что, если этот толстозадый свалится с 6-метрового шеста, земля, может, и дрогнет, но он сам — ничуть. Моя годовалая кошка Даша две недели назад упала с седьмого этажа (18 м!) на асфальтовую дорожку. Она умирала весь вечер и ночь. На следующий день подползла и обгрызла кактус, к которому давно подбиралась (не мог же я отказать в последней воле умирающей). Но уже вечером она опять сидела на балконной жердочке и — гонораром клянусь — уцепила на лету воробья (я еле отобрал у нее обалдевшую птичку, улетевшую с воплями на стадион «Локомотив»). Так что дешевый героизм американско-кавказского енота — это для дилетантов. А вот простая русская кошка, которая воробья на лету остановит, еще свое слово скажет. Но в следующем материале.
       
       Игорь ДОМНИКОВ
       "Новая Газета" №33 (Д) 09.09.99