Редакция взяла на баланс жирафа Самсона из московского зоопарка. И получила право говорить о добром и вечном (потому что знакома теперь не понаслышке) и писать о зоопарке что ни попадя.
       Жирафа взяли в штат обозревателем (получает, к слову, как зам. редактора). Имя по племенной книге звучит вычурно — Самсон Гамлетович. Но, если вдуматься, не смешнее, чем, к примеру, Борис Абрамович: стаи хомосапиенсовых детей вокруг Самсона радуются и прыгают как хвостатые предки, получая порции добра и удивления, а вокруг Бориса Абрамовича не радуются, да и с порциями там все время неувязки.
       Новый обозреватель сам не пишет — это, как и прежде, делают, так сказать, продвинутые приматы. Корреспонденты то есть. В первом материале из зоопарка — про самого Самсона плюс несколько душераздирающих личных наблюдений корреспондента
       
       Три воробья и толстый зоопарковый голубь скучают на заборе. Вдоль него бесшумно — даже по асфальтированному участку — ходит подшефный жираф Самсон. Страшно представить, какой могучий механизм внутри этого клетчатого парня. Если вам доводилось поднимать на ноги большого стокилограммового мужика (пьяного, например), представьте семь таких, связанных в сноп. Поднять их не сможет и взвод мильтонов. А жираф поднимает. При этом большое Самсоново сердце каждые десять секунд выталкивает из себя десятилитровую канистру крови. Плюс трудовой желудок не знает покоя, переваривая ежедневно 18 долларов США.
       Самсон — темно-коричневый, в белую клетку. Птичками он не интересуется, равнодушно пронося мимо них рогатую голову, хотя, кажется, мог бы запросто взять вон хоть голубя и пожевать. В шутку. Но он вместо того, замедлив ход, вываливает килограммов десять (крупной дробью) хорошо усвоенных овощей и фруктов.
       
       Папаша Самсона Гамлет родом из Роттердама. Когда-то папашу сунули в ящик, потрясли и вынули. Вряд ли он сознавал, что очутился в городе трех революций Ленинграде, зато известно, что испытал подъем чувств и прочего, потому что оказался наедине с дамой. И полюбил ее со свойственным любой живородящей юности огнем, который мы называем страстью и почему-то считаем особо благородным чувством (в отличие от, к примеру, почесаться, хотя это тоже страсть, и порой нестерпимая).
       Полтора года — беременность, а потом дама встала посреди клетки и из нее выпала мокрая полутораметровая конструкция из пятнистых палочек, похожая на складную линейку. Линейка сопела, дергалась, а через полчаса как-то вдруг сложилась в маленького жирафа и пошла к маме. Это и был Самсон. Случилось это шесть лет назад.
       Самсону не снятся саванны, он не знает, что такое Африка; любой маленький российский примат больше знает про историческую родину Самсона — и про слона, и про крокодила, и про тамошнего жителя Бармалея. Самсон же уверен, что родина — это где холод, решетки и мало любви. Россия, словом.
       
       У животных пятым пунктом в паспортах идет название отряда; можно сказать, что по национальности Самсон — русский парнокопытный. В крутой зооаристократической команде парнокопытных собрались самые сливки мировой фауны: антилопа, олень, корова, бегемот, коза, свинья (двое последних, к слову, вообще всех переживут, как и крысы). Отряд блестяще выдержал эволюцию, потеснив некогда могучих, состоявших из 500 видов (осталось 15) непарнокопытных, — носорога, зебру, лошадь, осла, тапира. (Есть еще нацменьшинство — мозоленогие — верблюд и лама, но эти и не были конкурентами, освоив никому не нужные пустыни и горы.) Впрочем, в живой биологической жизни национализма нет — для этого нужно быть приматом, идиотом и желательно генералом.
       
       Всей Африке известно: жирафья душа — потемки. Не случайно жираф — одно из самых молчаливых животных в природе: он не то что не говорит, но и звуков-то издает меньше большинства рыб. (А как бы вы себя вели, если б вам на конце написали три «е» подряд?) С одной стороны, господин мирный, семейный, добродушный: молча пасется в саванне с женами и детьми, окруженный зебрами, антилопами и страусами, использующими его как сторожевую башню.
       Но не дай Бог, на его глазах обидят маленького жирафа — неважно какого, родного или чужого, — жираф становится невменяемым и летит молча, с ужасным лицом волнообразной торпедой в самую кучу львов или гиен.
       
       Но то и замечательно, что ни папаша-голландец, ни юность в ельцинской России не изменили ничего сущностного, что делает жирафа жирафом: Самсон ведет себя так же, как тысячи поколений его предков.
       И полезно вспомнить, стоя перед клеткой, что мы немало попили жирафьей кровушки в дославянские времена, когда стали прямоходящими и таскались по Африке стадами. В те времена мы жирафа воспринимали равным себе существом, даже умнее. И в этом была доля истины, если понимать счастье как покойное безответственное состояние души и простые потребности, а не зарабатывание в поту геморроя и денег на его лечение с 9.00 до 18.00 ежедневно — с последующей имитацией на даче благостных ощущений, которые были естественны в эпоху нашего внутреннего родства с жирафами и деревьями.
       Для России это особо актуально потому, что, когда на Западе с тревогой стали поговаривать, что мы обгоняем сами себя как биологических существ, у нас как раз объявили, что биология неактуальна, инстинктов больше нет, мозг автономен, сперматозоид имеет классовый закал, а развившись до пролетария, может перечислить признаки загнивающего капитализма, что и есть разум, то есть счастье. В школьных учебниках, если помните, искоренялись даже намеки на зависимость нашего поведения от чего-то, кроме этого самого разума (классового), совести (гражданской) и указаний партии. Буквально все, чего тебе — хомо, хоть трижды сапиенсу, — на самом деле хотелось, считалось распущенностью и животным инстинктом. Достойно жить — это ежеминутно делать не то, что хочется. Происхождение «от обезьяны», правда, подчеркивалось, но только чтобы перейти к первому рубилу и к Гагарину, который полетом бесповоротно отверг обезьяну в себе. Не случайно наш тогдашний идеал, самый человечный человек, был совершенно внеприроден: рыжий лысый карлик — он не умел делать детей, но яростно истреблял других приматов, даже когда его признали вожаком стада. Так себя даже сумасшедшие хорьки не ведут.
       
       Беда наша (или счастье?), что мы не видим заданности наших поступков. И полагаем, что «разумность» дает нам преимущества перед животными не только в материальном, но и в моральном смысле.
       В эти дни, например, рядом с Самсоном разыгрывается большая, если хотите, человеческая драма. Старая 27-летняя зебра Афродита шесть лет жила в одной вольере с веселым молодым австралийцем — кенгуру. Он скакал вокруг нее сутками, похожий на большого неправильного зайца. (Между прочим, своей анатомией он наглядно дает ответ на тонкий исторический вопрос: как это древние греки бегали на олимпиадах голые? Так сказать, если что подвесить — оно ж будет болтаться?! Оказывается, при ровном беге амплитуда колебаний выравнивается. На кенгуру в этом смысле любо-дорого смотреть. Хорошему кенгуру ничего не мешает.) Словом, кенгуру и немолодая зебра полюбили друг друга. Они ели вместе. Обнюхивались. Они спали вместе. И он регулярно обнимал ее заднюю ляжку, делая характерные не только для кенгуру движения.
       Но настал момент истины: зашли двое, поймали парня за хвост (единственный способ поймать кенгуру), заломали лапы и увели размножаться.
       Должен с горечью признать, что австралиец с первых же минут повел себя как животное. Он с цепи сорвался, забыл добрую верную Афродиту и предпочел кенгуриное черт знает что красивой ноге зебры. (Ох, как мне не хватает для описания таланта г-на Комиссарова из «Моей семьи»: тона вечного пионервожатого, умения решать все — самые половые — проблемы с помощью языка и напора оптимизма. Я знаю только одного еще такого же всезнающего человека — мужика из Калининграда, бывшего ректора местного университета И. И. Канта.)
       Несколько дней Афродита стояла посреди клетки и смотрела на дверь. Но ее возлюбленный сумчатый заяц не возвращался. И Афродита перестала есть. Перестала гулять. К ней подселили двух деловых кабанов-бородавочников, но влюбленную женщину не купить двумя пятачками. Она сутками лежит в своем тесном стойле, исхудала, и она, господа, явно решилась умирать! Сейчас решается вопрос об отселении хрюкающих и возвращении сумчатого изменника, тем более он сделал дело и опять сутками скачет по вольере козлом смело.
       И роковой вопрос: если поселить вместе, к примеру, выпускника спортфака и немолодую учительницу химии, а через шесть лет совместной жизни проделать с ними то же, что и с нашей парой, — как они будут вести себя? Что решает здесь разум? Да ничего. Или вы самонадеянно полагаете, что уж вы-то могли бы усилием мысли разлюбить кенгуру?
       
       Игорь ДОМНИКОВ
       (Продолжение следует.)
       "Новая Газета" №32 (Д) 02.09.99